В. Полозкова - КатяКатя пашет неделю между холеных баб, до сведенных скул. В пятницу
вечером Катя приходит в паб и садится на барный стул. Катя просит себе
еды и два шота виски по пятьдесят. Катя чернее сковороды, и глядит
вокруг, как живой наждак, держит шею при этом так, как будто на ней
висят.
Рослый бармен с серьгой ремесло свое знает четко и
улыбается ей хитро. У Кати в бокале сироп, и водка, и долька лайма, и
куантро. Не хмелеет; внутри коротит проводка, дыра размером со все
нутро.
Катя вспоминает, как это тесно, смешно и дико, когда ты
кем-то любим. Вот же время было, теперь, гляди-ка, ты одинока, как Белый
Бим. Одинока так, что и выпить не с кем, уж ладно поговорить о будущем и
былом. Одинока страшным, обидным, детским – отцовским гневом, пустым
углом.
В бокале у Кати текила, сироп и фреш. В брюшине с монету
брешь. В самом деле, не хочешь, деточка – так не ешь. Раз ты терпишь
весь этот гнусный тупой галдеж – значит, все же чего-то ждешь. Что ты
хочешь – благую весть и на елку влезть?
Катя мнит себя Клинтом Иствудом как он есть.
Катя
щурится и поводит плечами в такт, адекватна, если не весела. Катя в
дугу пьяна, и да будет вовеки так, Кате хуйня война – она, в общем,
почти цела.
У Кати дома бутылка рома, на всякий случай, а в подкладке пальто чумовой гашиш. Ты, Господь, если не задушишь – так рассмешишь.
***
У
Кати в метро звонит телефон, выскакивает из рук, падает на юбку. Катя
видит, что это мама, но совсем ничего не слышит, бросает трубку.
***
Катя толкает дверь, ту, где написано «Выход в город». Климат ночью к ней погрубел. Город до поролона вспорот, весь желт и бел.
Фейерверк с петардами, канонада; рядом с Катей тетка идет в боа. Мама снова звонит, ну чего ей надо, «Ма, чего тебе надо, а?».
Катя
даже вздрагивает невольно, словно кто-то с силой стукнул по батарее: «Я
сломала руку. Мне очень больно. Приезжай, пожалуйста, поскорее».
Так и холодеет шалая голова. «Я сейчас приду, сама тебя отвезу». Катя в восемь секунд трезва, у нее ни в одном глазу.
Катя думает – вот те, милая, поделом. Кате страшно, что там за перелом.
Мама
сидит на диване и держит лед на руке, рыдает. У мамы уже зуб на зуб не
попадает. Катя мечется по квартире, словно над нею заносят кнут. Скорая в
дверь звонит через двадцать и пять минут. Что-то колет, оно не
действует, хоть убей. Сердце бьется в Кате, как пойманный воробей.
Ночью
в московской травме всё благоденствие да покой. Парень с разбитым
носом, да шоферюга с вывернутой ногой. Тяжелого привезли, потасовка в
баре, пять ножевых. Вдоль каждой стенки еще по паре покоцанных, но
живых.
Ходят медбратья хмурые, из мглы и обратно в мглу. Тряпки, от крови бурые, скомканные, в углу.
Безмолвный таджик водит грязной шваброй, мужик на каталке лежит, мечтает. Мама от боли плачет и причитает.
Рыхлый
бычара в одних трусах, грозный, как Командор, из операционной ломится в
коридор. Садится на лавку, и кровь с него льется, как пот в июле.
Просит друга Коляна при нем дозвониться Юле.
А иначе он зашиваться-то не пойдет.
Вот ведь долбанный идиот.
Все
тянут его назад, а он их расшвыривает, зараза. Врач говорит – да чего я
сделаю, он же здоровее меня в три раза. Вокруг него санитары и доктора
маячат.
Мама плачет.
Толстый весь раскроен, как решето.
Мама всхлипывает «за что мне это, за что». Надо было маму везти в ЦИТО.
Прибегут, кивнут, убегут опять.
Катя хочет спать.
Смуглый
восточный мальчик, литой, красивый, перебинтованный у плеча. Руку
баюкает словно сына, и чья-то пьяная баба скачет, как саранча.
Катя кульком сидит на кушетке, по куртке пальчиками стуча.
К
пяти утра сонный айболит накладывает лангеты, рисует справку и ценные
указания отдает. Мама плакать перестает. Загипсована правая до плеча и
большой на другой руке. Мама выглядит, как в мудацком боевике.
Катя едет домой в такси, челюстями стиснутыми скрипя. Ей не жалко ни маму, ни толстого, ни себя.
***
«Я
усталый робот, дырявый бак. Надо быть героем, а я слабак. У меня сел
голос, повыбит мех, и я не хочу быть сильнее всех. Не боец, когтями не
снабжена. Я простая баба, ничья жена».
Мама ходит в лангетах, ревет над кружкой, которую сложно взять. Был бы кто-нибудь хоть – домработница или зять.
***
И
Господь подумал: «Что-то Катька моя плоха. Сделалась суха, ко всему
глуха. Хоть бывает Катька моя лиха, но большого нету за ней греха.
Я
не лотерея, чтобы дарить айпод или там монитор ЖК. Даже вот мужика –
днем с огнем не найдешь для нее хорошего мужика. Но Я не садист, чтобы
вечно вспахивать ей дорогу, как миномет. Катерина моя не дура. Она
поймет».
Катя просыпается, солнце комнату наполняет, она парит,
как аэростат. Катя внезапно знает, что если хочется быть счастливой –
пора бы стать. Катя знает, что в ней и в маме – одна и та же живая нить.
То, что она стареет, нельзя исправить, - но взять, обдумать и извинить.
Через пару недель маме вновь у доктора отмечаться, ей лангеты срежут с
обеих рук. Катя дозванивается до собственного начальства, через пару
часов билеты берет на юг.
…Катя лежит с двенадцати до шести,
слушает, как прибой набежал на камни – и отбежал. Катю кто-то мусолил в
потной своей горсти, а теперь вдруг взял и кулак разжал. Катя
разглядывает южан, плещется в лазури и синеве, смотрит на закаты и на
огонь. Катю медленно гладит по голове мамина разбинтованная ладонь.
Катя думает – я, наверное, не одна, я зачем-то еще нужна.
Там, где было так страшно, вдруг воцаряется совершенная тишина.
вечером Катя приходит в паб и садится на барный стул. Катя просит себе
еды и два шота виски по пятьдесят. Катя чернее сковороды, и глядит
вокруг, как живой наждак, держит шею при этом так, как будто на ней
висят.
Рослый бармен с серьгой ремесло свое знает четко и
улыбается ей хитро. У Кати в бокале сироп, и водка, и долька лайма, и
куантро. Не хмелеет; внутри коротит проводка, дыра размером со все
нутро.
Катя вспоминает, как это тесно, смешно и дико, когда ты
кем-то любим. Вот же время было, теперь, гляди-ка, ты одинока, как Белый
Бим. Одинока так, что и выпить не с кем, уж ладно поговорить о будущем и
былом. Одинока страшным, обидным, детским – отцовским гневом, пустым
углом.
В бокале у Кати текила, сироп и фреш. В брюшине с монету
брешь. В самом деле, не хочешь, деточка – так не ешь. Раз ты терпишь
весь этот гнусный тупой галдеж – значит, все же чего-то ждешь. Что ты
хочешь – благую весть и на елку влезть?
Катя мнит себя Клинтом Иствудом как он есть.
Катя
щурится и поводит плечами в такт, адекватна, если не весела. Катя в
дугу пьяна, и да будет вовеки так, Кате хуйня война – она, в общем,
почти цела.
У Кати дома бутылка рома, на всякий случай, а в подкладке пальто чумовой гашиш. Ты, Господь, если не задушишь – так рассмешишь.
***
У
Кати в метро звонит телефон, выскакивает из рук, падает на юбку. Катя
видит, что это мама, но совсем ничего не слышит, бросает трубку.
***
Катя толкает дверь, ту, где написано «Выход в город». Климат ночью к ней погрубел. Город до поролона вспорот, весь желт и бел.
Фейерверк с петардами, канонада; рядом с Катей тетка идет в боа. Мама снова звонит, ну чего ей надо, «Ма, чего тебе надо, а?».
Катя
даже вздрагивает невольно, словно кто-то с силой стукнул по батарее: «Я
сломала руку. Мне очень больно. Приезжай, пожалуйста, поскорее».
Так и холодеет шалая голова. «Я сейчас приду, сама тебя отвезу». Катя в восемь секунд трезва, у нее ни в одном глазу.
Катя думает – вот те, милая, поделом. Кате страшно, что там за перелом.
Мама
сидит на диване и держит лед на руке, рыдает. У мамы уже зуб на зуб не
попадает. Катя мечется по квартире, словно над нею заносят кнут. Скорая в
дверь звонит через двадцать и пять минут. Что-то колет, оно не
действует, хоть убей. Сердце бьется в Кате, как пойманный воробей.
Ночью
в московской травме всё благоденствие да покой. Парень с разбитым
носом, да шоферюга с вывернутой ногой. Тяжелого привезли, потасовка в
баре, пять ножевых. Вдоль каждой стенки еще по паре покоцанных, но
живых.
Ходят медбратья хмурые, из мглы и обратно в мглу. Тряпки, от крови бурые, скомканные, в углу.
Безмолвный таджик водит грязной шваброй, мужик на каталке лежит, мечтает. Мама от боли плачет и причитает.
Рыхлый
бычара в одних трусах, грозный, как Командор, из операционной ломится в
коридор. Садится на лавку, и кровь с него льется, как пот в июле.
Просит друга Коляна при нем дозвониться Юле.
А иначе он зашиваться-то не пойдет.
Вот ведь долбанный идиот.
Все
тянут его назад, а он их расшвыривает, зараза. Врач говорит – да чего я
сделаю, он же здоровее меня в три раза. Вокруг него санитары и доктора
маячат.
Мама плачет.
Толстый весь раскроен, как решето.
Мама всхлипывает «за что мне это, за что». Надо было маму везти в ЦИТО.
Прибегут, кивнут, убегут опять.
Катя хочет спать.
Смуглый
восточный мальчик, литой, красивый, перебинтованный у плеча. Руку
баюкает словно сына, и чья-то пьяная баба скачет, как саранча.
Катя кульком сидит на кушетке, по куртке пальчиками стуча.
К
пяти утра сонный айболит накладывает лангеты, рисует справку и ценные
указания отдает. Мама плакать перестает. Загипсована правая до плеча и
большой на другой руке. Мама выглядит, как в мудацком боевике.
Катя едет домой в такси, челюстями стиснутыми скрипя. Ей не жалко ни маму, ни толстого, ни себя.
***
«Я
усталый робот, дырявый бак. Надо быть героем, а я слабак. У меня сел
голос, повыбит мех, и я не хочу быть сильнее всех. Не боец, когтями не
снабжена. Я простая баба, ничья жена».
Мама ходит в лангетах, ревет над кружкой, которую сложно взять. Был бы кто-нибудь хоть – домработница или зять.
***
И
Господь подумал: «Что-то Катька моя плоха. Сделалась суха, ко всему
глуха. Хоть бывает Катька моя лиха, но большого нету за ней греха.
Я
не лотерея, чтобы дарить айпод или там монитор ЖК. Даже вот мужика –
днем с огнем не найдешь для нее хорошего мужика. Но Я не садист, чтобы
вечно вспахивать ей дорогу, как миномет. Катерина моя не дура. Она
поймет».
Катя просыпается, солнце комнату наполняет, она парит,
как аэростат. Катя внезапно знает, что если хочется быть счастливой –
пора бы стать. Катя знает, что в ней и в маме – одна и та же живая нить.
То, что она стареет, нельзя исправить, - но взять, обдумать и извинить.
Через пару недель маме вновь у доктора отмечаться, ей лангеты срежут с
обеих рук. Катя дозванивается до собственного начальства, через пару
часов билеты берет на юг.
…Катя лежит с двенадцати до шести,
слушает, как прибой набежал на камни – и отбежал. Катю кто-то мусолил в
потной своей горсти, а теперь вдруг взял и кулак разжал. Катя
разглядывает южан, плещется в лазури и синеве, смотрит на закаты и на
огонь. Катю медленно гладит по голове мамина разбинтованная ладонь.
Катя думает – я, наверное, не одна, я зачем-то еще нужна.
Там, где было так страшно, вдруг воцаряется совершенная тишина.